17 июня жена приехала в Калугу с самой ранней электричкой. Ни Лифшица, ни Бондаревой в больнице еще не было. Они пришли примерно к 9 часам утра. Прежде чем одеться в свой цивильный костюм, мне предстояло выслушать заключительные советы врачей. Оба уверяли, что они были полны забот только о моем здоровье, что интересы больных для них […]
Но чем больше я обдумывал мысль, высказанную Е. Андреевой, тем вернее убеждался, что она абсолютизировала и полемически заострила проницательно подмеченную черту. Нет слов, в послевоенном искусстве можно найти сакральные образцы, но можно найти и другие. Это принципиально отличает сталинский стиль тридцатых и сороковых—пятидесятых годов, так сказать, строгую классику от поздней, маньери-стической. Нет, конечно, о десакрализации […]
Чтобы не впал я в отчаяние, не проклял никого и ни за что, чтобы до самой своей смерти пронес нежную пылкую любовь к самой дорогой на свете моей отчизне, к народу. Не отними у меня творчества, все остальное отними, украинская моя доля. Чем помог мне в творчестве хотя бы один украинский государственный или партийный деятель? […]
Познакомившись с единственным в своем роде автожитием Александра Петровича, мы скажем себе: это новый Довженко, во многом неизвестный, неожиданный, не канонически-однозначный, не благостно отдаленный от трагической современности. В чем-то он, возможно, кого-то разочарует, однако многим, несомненно, станет ближе, понятнее, сродственней. Именно потому, что Дневник разрушает и смывает хрестоматийный глянец и открывает нам живую страдающую человеческую […]
Антисталинская направленность — главная черта шестидесятничества. Сами они называют себя детьми XX съезда. Вряд ли это верно. Если и искать детей хрущевского съезда, то скорее среди нас, родившихся пьсле него. Шестидесятники разных поколений, и те, кто постарше, и те, кто помоложе,— все дети тридцатилетнего сталинского царствования, и это так же важно, как их антисталинский пафос. […]
Например, Александр Петрович часто пишет о тех, кого считал своими недругами, горько упрекает их, стыдит, гневно корит, беспощадно клеймит и тут же прощает. Как мы знаем, у него были веские основания говорить о травле, о преследованиях, об интригах и закулисной возне. Однако известно и то, что многие обстоятельства были гораздо запутанней, чем он себе представлял. […]
