Славить себя на кинематографическом языке
По-моему, вопрос прежде всего в том, что умеет делать сегодня сам кинематограф, может ли он обойтись без технологии «прямой репрессии» или нет. Способен ли он вернуть художника к самому себе, а не принуждать его к странному, противоестественному и незаметному союзу с властью? Не сама ли власть, которой так резко говорит художник свое «нет», провоцирует это «нет»? Ведь художник так или иначе вписан в определенный тип «властных» отношений, хотя и сопротивляется, не хочет их исследовать на себе, не хочет их вообще замечать. Разве, борясь с властью, он не заимствует у нее средства борьбы? Сегодня художник еще плоть от плоти власти, которой бросает вызов, ибо не знает другого способа реакции на власть, кроме тех, которые власть ему ссужает.
Эйзенштейн исследовал тоталитарный тип власти («Александр Невский», «Иван Грозный») на языке самой власти, он как бы давал власти возможность говорить и славить себя на кинематографическом языке: он театрализовал власть, развернул ее во множестве персонификаций, как будто власть может быть «хорошей» или «плохой», как будто власть можно любить или ненавидеть, как будто она есть нечто зависимое от этой любви и ненависти. Конечно, другое время! Кто будет спорить. Но ведь и теперь мы все еще не можем отказаться в отечественном кинематографе от использования технологии прямой репрессии — технологии, которую долгое время распределяла в нашем обществе власть.
Лев Карахан, кинокритик. Наверное, вы правы, когда утверждаете подспудную вовлеченность художника во «властные» отношения при абсолютистской диктатуре. Она и в самом деле, сметая на своем пути всякую разумную социальную индивидуализацию, общественный детерминизм, превращает существование социума в один сплошной кошмар. Жизнь на всех уровнях, в том числе и жизнь творческая, оказывается порабощенной всепоглощающей идеей Власти. Но абсолютизм есть все же частный случай общественного устройства. Особенно в это хочется верить сейчас, когда мы пытаемся вырваться из сферы его притяжения и построить нечто более правовое, цивилизованное — то, что и называется гражданским обществом. В этих условиях, по-моему, важно понять, какими должны быть естественные, не извращенные абсолютизмом отношения художника и власти, соответствующие их природным социальным фукнциям, предназначению. Неужели ситуация, которую вы описали: художник уверен, что бежит от власти, а на самом деле находится у нее на жестком поводке, так уж непреложна?
