Проблема противоборства художника и власти
Фольклорная сказка допускает индивидуального рассказчика, но исключает реальность индивидуального автора. Впрочем, появление индивидуального автора дело времени и отваги индивида. Это событие равнозначное подвигу Прометея, бросившего вызов Зевсу.
Художественное мышление — богоборчество по своей природе. Это героическая попытка перераспределить мощь творческого желания, похитить часть ее у коллективного воображения, у нерас-члененной массы, персонифицировавшей себя в Зевсе или Дионисе или в Сталине, и вручить ее отдельному человеку.
Собственно, эту попытку предпринял в свое время С. Эйзенштейн, снимая по заказу Сталина «Ивана Грозного». Картина, которая по замыслу заказчика-мифотворца должна была стать историческим основанием мифологического мироздания, позволила себе оглядку на эту систему.
Логика мифа в рамках художественного сознания утрачивает непреложную законодательную силу. Самый сокрушительный удар ей наносится в тот момент, когда она осознается как не абсолютная, как не единственная. Логика мифа не наблюдаема, не сознаваема в границах самой этой логики. Миф «думает и знает» безотчетно, то есть бессознательно. Художественное сознание, открывая мир, открывает метод. Открывая мифологию, начинает пользоваться ею как материалом и приемом. Это означает конец абсолютистского мифомира.
Опять мы скатываемся к поляризации. С одной стороны — художник, с другой — власть. В современной теории уже немало сделано для того, чтобы размыть эту схему и увидеть власть там, где мы ее до сих пор старательно не замечали, часто с ее же помощью. Но альтернативное решение проблемы просто гипнотизирует и уже сейчас, после выступления В. Подороги, разговор вновь и вновь, под разными предлогами, поворачивает на то, что есть Художник — некое как бы девственное, абсолютно вневластное и исключительно индивидуальное творческое начало, а есть власть — неизменно противостоящая художнику социальная машина, представленная соответствующими институтами и персонажами. И есть драма их постоянно возобновляющегося столкновения.
Соблазн подобной морализации проблемы слишком велик, но и слишком понятен. Проблема противоборства художника и власти чрезвычайно остра, особенно в нашем обществе, но это проблема поступка, а не разговора о нем. Она остра лишь там, где художнику в его взаимоотношениях с властью приходится совершать конкретный выбор и реальное действие — для мысли, а тем более для уютной беседы в кругу почти единомышленников в ней вообще никакой остроты нет. Поэтому говорить на эту тему в такой ее героической интерпретации столь же приятно, сколь и бессмысленно: это все равно что делиться различными тонкостями технологии свершения подвигов. Если и можно здесь сказать что-либо «острое», то скорее о том, что на крутых поворотах художнику иногда приходится с некоторым пониманием относиться и к проблемам самой власти: есть предельно допустимые скорости перемен, о чем уже говорил Леонид Абрамович Гордон. Превышение этих скоростей чревато тем, что в протоколах ГАИ называется «не справился с управлением»,— в результате таких «аварий» у руля, как правило, вновь оказывается власть, способная существовать, лишь упираясь обеими ногами в механизм торможения.