Фильм не уравнивает жертв и палачей
нике Седове», кто увидел в картине не фотографический слепок со времени, а притчу. Другое дело, что притча у Евгения Цымбала реализована без привычной в таких случаях подчеркнутой условности, а через изображение среды вполне овеществленной, осязаемой, конкретной.
А другой — совсем еще мальчишка, который не в силах скрыть своего восхищения одержимостью Седова. А у третьего — лицо тоже мальчишеское, и хоть не плаксивое, а по-функционерски уверенное, но и он, этот человек, поражает нас романтической неадекватностью происходящему. Разумеется, в такой постановке вопроса заключена крайность парадокса. Фильм вовсе не уравнивает жертв и палачей, а скорее показывает ту едва уловимую малость каждодневных этических и интеллектуальных аберраций, совершаемых людьми, от природы совсем не ущербными, но эта малость в конце концов и приводит в движение механизм уничтожения и самоуничтожения. Легко заметить, что недавняя история, как правило, предстает в сегодняшнем экранном воплощении чем-то вроде таинственной Зоны из «Сталкера». Кинематограф не столько живет этим прошлым, сколько мучительно, почти на ощупь осваивает его, даже если не всегда спешит в этом сознаться. Не потому ли мотив погружения и освоения истории пронизывает сегодня большинство появившихся фильмов о 30—40-х годах?
В «Покаянии» он обнаруживается через условную структуру ретроспективных «кругов», каждый из которых нечаянным импульсом в разбереженной памяти героев вызывает к жизни следующий. В фильме «Завтра была война» — бесхитростно вводится голосом рассказчика. В «Зеркале для героя» — уже как зримый сюжетный ход — восстанавливает утраченную связь времен через встречу людей из сегодня с людьми из 49-го года буквальным — даже слишком буквальным! — образом.
Фильм Евгения Цымбала на этом фоне был бы совсем безусловным, если бы не заглавный герой, который не просто этически противопоставлен другим персонажам фильма, но словно бы наделен нашим сегодняшним горьким осознанием событий 30—40-х годов.
Можно было бы упрекнуть оператора фильма Владимира Шевцика в упоении всякого рода оптическими «виньетками», нарушающими строгость кадра. Но бытовая среда, достаточно убедительно воспроизведенная Цым-балом, становится — среди прочего — тем самым материалом, который пытается преодолеть Седов, чтобы выявить чуждую нам историческую логику до конца. Без этого «я» в предполагаемых обстоятельствах невозможно ответить на вопрос о власти исторических обстоятельств над человеком. А значит, и на вопрос о приговоре, который мй, люди 80-х годов, можем или не можем вынести людям 30—40-х.
