Что нельзя запретить — надо возглавить
Для жизни семьи, страны наличие власти как организующего начала полезно. Природа привела к этому, наметив власть сигналом «приятно» для большинства ее носителей, и тем самым сделала стремление к той или иной власти подобием инстинкта (в той или иной степени выраженным).
Это предположение обречено остаться гипотезой, потому как — кто ж признается? Поэтому власть, как инстинкт, запретить нельзя. Но что нельзя запретить — надо возглавить! А инстинкт возглавить можно только через культуру (вспомним Чехова). Единственный способ оптимизации власти — ее окультуривание. Ведь именно культура превращает еду в трапезу, соитие в любовь, а власть превращает в просвященное распорядительство. И если она такова, то она достойна поддержки. И вот в этом смысле, возвращаясь к сегодняшнему дню, я полагаю, что с апреля 85-го каждый из нас имеет право в творчестве быть «разумным конформистом». Нужны ли здесь оговорки? О, да! Ибо разумной власти нужен не художник-льстец, а художник-оппонент, как когда-то Цезарю, который нанимал острословов-хулителей, чтобы шли они в конце праздничной процессии и ругали власть во всеуслышанье, дабы не теряла она тонуса, то есть жила «в обстановке нормальной опасности».
Опасностей же для нынешней власти хватает. И слава богу, что ей достает гибкости при целеустремленности в главном — в утверждении гласности как решающего инструмента Перестройки-Возрождения. И я переживаю как глубоко личное, когда она движется от явной уступки летом 87-го (гласности нет пределов, если она на пользу социализму) через тактический переход осенью 88-го (пределы гласности есть — это закон и. здравый смысл) к будущей уже необратимой позиции: предел гласности — только закон.
Я согласен с тем, что власть нужно окультурить. А как это сделать?
Обсуждаемая нами проблема художника и власти естественным образом распадается на две: художник и чиновник, художник и политик. Каждая из них по-разному характеризует взаимоотношения художника с властью. Там, где властью завладевает чиновник, а это и есть то, что мы называем сегодня административно-бюрократической системой,— невозможна не только свобода художника, но и вообще чья-либо свобода. Ибо власть чиновника — особая власть: она не отвергает искусства, но лишь постольку, поскольку оно совпадает с ее «пользой», с задачами и целями самой власти. Делая искусство предметом своей «заботы» и «опеки», чиновник свое дело — то, на которое он поставлен,— превращает в главное дело искусства. Он как бы отказывает искусству в собственном предназначении, вменяя ему важные, но внешние для него цели — хозяйственно-экономические, идеологически-разоблачительные, оборонно-патриотические, просветительские и т. д. Прагматическая полезность, утилитарная направленность, плакатная ясность, массовая доступность становятся в его глазах основным достоинством искусства. Там, где правит чиновник, все утрачивает свой смысл, свою внутреннюю необходимость: экономика перестает быть экономикой, наука наукой, искусство искусством. Бюрократизированное искусство — это его измена своему делу, отказ от самого себя, отрицание своей автономии и самостоятельности. И нет, видимо, для художника большего противника, чем чиновник-бюрократ.
