Страсти вокруг начинаний Союза кинематографистов
И тем не менее, когда стали выяснять, кто же именно возьмется за эту работу, пламенных энтузиастов и даже обычных смиренных, на все готовых послушников не обнаружилось. Я тоже отбрыкивался как мог. Умом все практические резоны вполне понимал и разделял, но душа не лежала. Ужасно не хотелось снова возвращаться туда, в эти невеселые времена. Многое из той поры, увы, все еще не стало прошлым. И тем не менее — робко, то тут, то там — уже начинала брезжить какая-то новая жизнь, иная реальность. Закипали страсти вокруг начинаний Союза кинематографистов. Зашевелилось что-то на студиях. Стали появляться первые, подчас весьма странные ростки нового кино. Вот бы и понаблюдать за всем этим — живым, озадачивающим, а тут — не успев мало-мальски отдышаться, прийти в себя от щедрых даров эпохи «развитого социализма» — снова поворачивай назад? Снова — теперь уже в научных целях, а стало быть, еще глубже, основательнее — погружайся в жуткое, бездонное болото тотальной лжи? Снова в мир, в котором беспощадно давили все живое, честное, благородное? Эпоха застоя — дубль второй? Да за какие грехи?
И тем не менее, преодолев в себе страшное нежелание возвращаться к недавним временам, мы все же начали работать. Терпеливо — ленту за лентой — пересматривали кинорепертуар славных лет. Обложили себя книгами и журналами той поры. Начали записывать воспоминания кинематографистов. А кому-то — и мне в том числе — досталась работа более пыльная1. В поисках нужных документов пришлось спуститься в то самое в прямом смысле подполье — угрюмые, темные подвалы, куда в основном и загнаны наши кинематографические архивы.
Признаться, приступал к освоению этого необозримого бумажного царства я с некоторым сомнением в душе: ну что такого нового могут сказать какие-то пропылившиеся, посеревшие бумаги тому, кто пережил эти бесславные и безнадежные годы, собственными глазами видел, как распинали наше кино? Сказали! Тысячи документов, аккуратно подшитых в папки, строго пронумерованных, разложенных по фондам основных отделов госкиношного царства, бесстрастно поведали о том, что время, которое мы пережили и про которое, казалось бы, знали все, на самом деле было куда более страшным, чем это нам тогда представлялось. Оказывается, многого мы все же не знали. Оказывается, многого мы попросту и не могли знать — о том денно и нощно пеклись серьезные ведомства и солидная постановка дела сокрытия информации. Забегая вперед, сразу же и скажу — о многом, очень многом мы, вероятно, и не узнаем. Некоторые очень важные документы предусмотрительно не были сданы на хранение. Другие таинственно испарились уже из архивных папок (на киностудии имени Горького полностью исчезли документы по фильмам Шукшина, в том числе способные пролить свет на историю запрещения «Степана Разина» и других замыслов). Многие важнейшие документы и материалы осели в архивных хранилищах, остающихся сегодня абсолютно неприступными (это массив документов, раскрывающих деловые отношения Госкино с Главпуром и другими серьезными организациями). К тому же иные самые печальные дела вершились так умело, что сегодня не сыщешь концов — по крайней мере «бумажных» следов как бы и не осталось. К слову сказать, так же почему-то не обнаруживают прямых документальных свидетельств «огромные заслуги» партии в лице ее аппаратчиков — прежде всего из соответствующих отделов ЦК — в деле руководства российским искусством, их «неустанная забота» о его «высокой идейности», «невиданном расцвете» и «неуклонном подъеме». Неужто брежневский ЦК управлял культурой только силой «духовного убеждения»? Неужто в насквозь бюрократизированном обществе была хоть одна сфера, где обходились без циркуляров?