Кинематограф лечит общество с помощью шоковой терепии
Власть, которая претендует на имя абсолютной, по своей природе не может быть легальной. В эпоху становления абсолютистских монархий, например, управление общественными и политическими делами осуществлялось в значительной степени через принцип «letteres de cachet», через так называемые «секретные письма» (особенно во времена Людовика XIV), имевших силу административных приказов и требовавших немедленного исполнения без санкции на их использование со стороны парламента. Собственно, «секретные письма» аналогичны сталинским секретным приказам и указаниям, нашему сегодняшнему административному и телефонному праву. Сфера илегальных действий власти может бесконечно разрастаться, все более приобретая террористический характер. Но главное, власть оказывается способной проникать в глубь социальных отношений, блокировать собой институты воспитания, семью, сексуальные отношения и т. п. Я хочу только сказать, что видимые формы абсолютистской власти — власть, которая желает, чтобы ее славили как выражение справедливого социального закона, — способна эффективно осуществляться только илегально, невидимо.
Деформация социальной жизни под воздействием абсолютистской власти происходит таким образом как бы за кулисами видимого. На сцене же господствуют самые разнообразные маски власти, и их перемещение в социальном пространстве подчас кажется свободным от закулисных стратегий. То, что происходит за кулисами, никаким образом не связано с игрой и представлением масок власти. Власть, которая на сцене, должна быть вне подозрений, как жена Цезаря. Для кого же сооружена эта замечательная сцена, кто этот печальный зритель, зритель-жертва? Думаю, что не только художник. Мы все и каждый по-своему привязаны к театральному креслу.
Но весь этот театр власти, от которого бежит художник,— лишь отвлекающий маневр. Ориентируясь на маски власти, ее персонификации в образе бюрократии или, как раньше, «отца народов», художник полагает, что устанавливает между собой и властью непреодолимую дистанцию. Он не предполагает худшего — что власть неуловима в маске (ведь маска не разоблачает, а лишь маскирует реальное действие власти) и что власть способна не только проникать, но и захватывать целиком средства и объекты творческой воли независимо от того, осознает ли, «чувствует» ли сам художник проникновение власти в его святая святых или нет. Власть легко обнаруживается на уровне технологии изготовления художественных образов, и там ее уже трудно персонифицировать.
Многие художники кинематографа, с успехом протестующие против различных персонификаций власти, между тем с не меньшим успехом воспроизводят в своих картинах образы прямой репрессии. Вероятно, они полагают, что технология фильма является нейтральной и внеценностной и ее выбор определяется лишь волей художника. Редкий художник кино задумывается сегодня над тем, насколько средства его труда «заражены» деструктивной силой власти, господствующей в обществе. Но если и задумывается, то приходит к достаточно стандартному решению: он как бы поворачивает репрессивный строй социальных отношений на самого зрителя. Этот художник говорит зрителю своей картиной: «Ты таков, репрессия живет в тебе, посмотри на себя внимательней!» Кинематограф в своей массе постепенно склоняется к тому, чтобы лечить общество с помощью шоковой терепии («Плюм-бум», «Маленькая Вера», «Меня зовут Арлекино», «Воры в законе» и др.). Словно тот, кто придет в себя после удара, сможет стать лучше и вспомнить себя другим, «подлинным гражданином».
